«Со времен ГУЛАГа психология наших тюремщиков практически не изменилась»

За то время, что вы занимаетесь защитой прав заключенных, произошли ли в тюремной системе России какие-то изменения?

В Общественной наблюдательной комиссии (ОНК) по городу Москве я состою восемь лет, с конца 2008 года. За это время произошли перемены как в лучшую, так и в худшую сторону. 

Что касается положительных изменений, то сам факт создания системы общественного контроля за соблюдением прав заключенных стал большим достижением для нашей страны. За эти восемь лет мы смогли помочь многим заключенным. И пускай иногда это были различные мелкие бытовые ситуации – все это тоже важно, потому что в тюрьме не бывает мелочей. Нам удалось освободить несколько тяжело больных из СИЗО, и поверьте – это было сделать достаточно сложно.

С другой стороны, в глобальном плане положение дел в российской тюремной системе стало гораздо хуже. У нас по-прежнему чудовищно переполнены следственные изоляторы: в одной только Москве они перегружены на 50-60 процентов. Перелимит в тюрьмах приводит к психологической напряженности среди заключенных и очень затрудняет работу адвокатов и тюремных врачей.

Но почему сложилась такая тяжелая ситуация?

Это во многом связано с особенностями функционирования нашей судебной системы. Судьи берут под стражу всех без разбору. И хотя законодательством давно предусмотрены иные меры пресечения, не связанные с заключением под стражу (домашний арест, подписка о невыезде, залог), наши суды по-прежнему почти во всех случаях отправляют подследственных в СИЗО.

Другая проблема последнего времени – массовые сокращения персонала ФСИН. Поэтому сейчас там сложилась катастрофическая ситуация, когда не хватает никого – ни надзирателей, ни тюремных медиков. Мы, правозащитники, к сожалению, с этим ничего не можем поделать.

Это и есть основные проблемы нынешней российской тюремной системы?

Да, это чудовищные бытовые условия содержания заключенных, сокращение сотрудников ФСИН из-за кризиса и судопроизводство, во многом сохраняющее карательный характер. Современная российская тюремная система до сих пор не может избавиться от родовых пятен ГУЛАГа. Это серьезная психологическая проблема – персонал наших тюрем и колоний по-прежнему смотрит на своих подопечных исключительно как на монстров и врагов.

То же самое касается и СИЗО?

Конечно. Сотрудники СИЗО, как правило, априори воспринимают обвиняемых как преступников, хотя по закону до приговора суда те официально считаются невиновными.

К сожалению, у нас забывают, что изначальная функция системы исполнения наказаний – создание нормальных и цивилизованных условий содержания заключенных. Но в России тюремный персонал убежден в своем праве прежде всего перевоспитывать и карать арестантов. Увы, со времен ГУЛАГа психология наших тюремщиков практически не изменилась. За восемь лет работы в ОНК я очень редко встречала сотрудников ФСИН, которые бы по-человечески относились к заключенным, даже больным. Как правило, в каждом больном арестанте они видят симулянта, даже если человек умирает.

Как вы считаете, почему?

Так выстроена наша тюремная система, сотрудники которой – от руководства ФСИН до последнего надзирателя – убеждены в том, что государство выдало им карт-бланш на насилие и репрессии. Поэтому вся эта структура остается такой же карательной, как и во времена ГУЛАГа. Я считаю, что сейчас, в XXI веке, подобное положение вещей совершенно недопустимо.

Я была в английской, французской и норвежской тюрьмах и могу сравнить их с тюрьмой российской. Там вроде бы такие же тюремщики, что и у нас, но они совершенно иначе относятся к своим подопечным. Я была поражена, когда начальница женской тюрьмы в Лондоне призналась нашей делегации, что у них принято относиться к осужденным, как к заблудившимся детям. Но в России это пока невозможно – наши тюремщики к своему спецконтингенту настроены исключительно враждебно и пренебрежительно, повторяя как мантру слова, когда-то сказанные Дмитрием Медведевым, что тюрьма не санаторий. Мы в ОНК, например, восемь лет пытаемся добиться, чтобы в СИЗО «Лефортово» провели горячую воду.

Как же такое возможно?

Это единственный изолятор в Москве, где до сих пор нет горячей воды. Но всякий раз тюремное начальство лишь отмахивается от нас: мол, подумаешь, согреют себе воду кипятильником. И мы, правозащитники, ничего не можем сделать, пока не изменится государственная политика в этой сфере и психология руководства ФСИН. Тюрьма должна стать местом, где заключенные только ждут суда или отбывают срок, а не где их карают или «перевоспитывают». Понятно, что ни о каком реальном перевоспитании здесь говорить не приходится.
Или другой момент: сотрудники ФСИН часто помогают оперативникам, которые приходят в СИЗО и без адвокатов беседуют с обвиняемыми, оказывая на них давление, добиваясь нужных для следствия показаний. Но это тоже недопустимо – тюремный персонал должен содержать арестантов, а не содействовать следствию самими сомнительными способами.

Что, на ваш взгляд, надо сделать для гуманизации этой системы в первую очередь?

То, о чем я уже говорила: на государственном уровне нужно признать, что тюрьма – это не карательный орган, а место, где лишь исполняют наказания или содержат обвиняемых во время предварительного следствия до приговора. Кроме того, необходимо поднять престиж службы в системе ФСИН. Сейчас в России профессия тюремщика, мягко говоря, не самая уважаемая, и это очень плохо. Работать в тюрьмы зачастую идут люди, которым больше некуда деваться. Это касается не только регионов, где мало других вариантов для трудоустройства, но и Москвы, где в тюрьмах работает много людей из регионов, потому что зарплаты в Москве чуть выше. Я знаю немало примеров, когда в тюремщики идут люди, по разным причинам уволенные из армии, полиции или ФСБ. И все они стесняются того, что работают в тюрьме.

Но в той же Европе профессия тюремщика вполне престижная и высокооплачиваемая. А у нас у сотрудников ФСИН при их крайне тяжелой работе очень низкие зарплаты. Поэтому неудивительно, что у них часто возникают различные соблазны – пронести в тюрьму мобильные телефоны или даже наркотики. Я уверена, что если работники уголовно-исправительной системы будут получать нормальные деньги и перестанут стесняться своей профессии, то можно надеться на изменение их отношения к своей профессии и к тем, кого они охраняют.

Я понимаю, что сейчас говорю банальные вещи, но все это когда-нибудь обязательно придется делать. Понятно, что сейчас нашему государству невыгодно ломать эту порочную практику.

Почему?

Потому что в нашем государстве все сплетено. У нас суд работает в связке со следствием, почти всегда удовлетворяя его ходатайства об аресте в качестве меры пресечения. Ясно, почему это происходит – в тюрьме обвиняемый, находясь в условиях постоянного стресса, становится более сговорчивым. Получается, что тюрьма и суд работают на следствие, а в итоге они все вместе работают на показатели, на раскрываемость преступлений.

Кроме того, не секрет, что сейчас в России много людей сидит по экономическим статьям. Уголовные дела часто фабрикуют для того, чтобы вымогать деньги или вообще отобрать бизнес. У нас есть десятки и сотни политических заключенных, которые сидят, потому что они инакомыслящие, и их тоже «прессуют» в тюрьмах.

Есть такая парадоксальная точка зрения, что для улучшения условий содержания заключенных в России нужно строить как можно больше тюрем. И связано это с тем, что большинство нынешних тюрем построено еще до революции.

Действительно, в Москве большинство тюремных учреждений –  очень старые здания, которые по идее нужно вообще снести. Они никак не соответствуют современным международным стандартам по содержанию заключенных. Возьмем, например, мой «любимый» Лефортовский изолятор, который сейчас формально принадлежит ФСИН, но по факту все равно остается ведомственной тюрьмой ФСБ. Там нет горячей воды, там очень тесные камеры, в которых туалет отгорожен маленькой перегородкой, высотой чуть больше метра, и заключенные справляют нужду практически на глазах у сокамерников и тюремщиков, которые постоянно смотрят в глазок, и кроме того, в камерах установлено видеонаблюдение.

Не лучше положение дел в «Бутырке» и «Матросской тишине». Там есть помещения, где давно не было никакого ремонта – там крысы, там холодно. А туберкулезное отделение в «Матросской тишине» вообще похоже на филиал ада на земле.
Конечно, все старые тюрьмы надо сносить и вместо них строить новые. Но без изменения в психологии сотрудников ФСИН и смягчения пенитенциарных норм этого будет недостаточно. Мы, например, недавно добились, чтобы заключенным разрешили передавать груши. У нас в тюрьмах очень странные правила для передач: яблоки можно было передавать, а груши почему-то нет, апельсины можно, а мандарины – нет. Зато теперь по какой-то непонятной причине запретили передавать соленую рыбу.

Как вы считаете, у кого в современной России хуже условия содержания – у мужчин или у женщин?

Тут нельзя сказать однозначно. И у тех, и других очень плохие условия содержания, но они по-разному их переносят. По своему опыту могу сказать, что женщины-заключенные, в отличие от мужчин, очень редко жалуются – они боятся это делать. Женщины никогда не устраивают бунты, они привыкли молча терпеть.

Например, недавно мы работали в женском СИЗО №6 в Печатниках, и только благодаря поверившим нам женщинам удалось узнать об их насущных проблемах. Представляете, из-за перенаселения СИЗО на 50-60 процентов они месяцами были вынуждены спать на полу!

Есть ли у вас ощущение, что ваша деятельность дает видимые результаты?

У меня есть ощущение, что можно было сделать больше. Особенно это чувствуется сейчас, когда заканчивается мой срок пребывания в составе московской ОНК. По закону, член комиссии может находиться в ней не более трех сроков, и я пока не знаю, буду ли дальше продолжать работать в ОНК в каком-либо другом регионе.

Есть вещи, которые я не могу себе простить. Это, конечно, гибель в «Матросской тишине» Сергея Магнитского, о ситуации с которым мы просто ничего тогда не знали. Были и другие истории, когда мы помогли с освобождением из-под стражи тяжелобольным людям, но было уже поздно – вскоре после выхода на свободу они умирали. Каждый раз после такого случая невозможно отделаться от мысли: а действительно ли я сделала все для того, чтобы спасти этих людей?

С другой стороне, я понимаю, что, например, благодаря нашей работе, женщины из СИЗО №6 в Печатниках больше не спят на полу. Нам удалось добиться изменения правил передачи продуктов заключенным. Мы за все эти годы не только обозначали системные проблемы, но и помогали конкретным людям получить нормальный матрас или необходимые лекарства. Например, недавно мы нашли благотворителей, которые привезли в женский изолятор памперсы для младенцев, которые там находятся вместе с матерями. Вроде бы это мелочи – но если удается помочь хотя бы одному человеку, то вся наша работа не напрасна.

Вы ощущаете, что ваша деятельность способствует тому, чтобы родовых пятен ГУЛАГа становится меньше?

Мы, правозащитники, не можем изменить всю систему, но вполне способны помочь конкретным людям. За восемь лет работы в ОНК я научилась разбираться в том, как устроена тюрьма в России. Когда я только начинала этим заниматься в 2008 году, то мало что понимала. Сначала мне казалось, что все арестанты совершенно невиновны, потом я стала осознавать, что все намного сложнее. Очень жаль, что закон об ОНК устроен таким образом, что нынешний ее состав скоро должен уйти, потому что именно сейчас мы можем реально помогать людям. В ноябре 2016 года в ОНК придут новые правозащитники, и мы постараемся рассказать им о нашем опыте, если в новом составе ОНК окажутся приличные люди.

Чем планируете заниматься после ухода из ОНК?

Я журналист, и поэтому буду продолжать писать о нашей тюремной системе, о судебном беспределе и сфальсифицированных делах уже в этом качестве. К сожалению, посещать московские тюрьмы, как член ОНК я уже не смогу.

Нет ли опасности, что взамен вас и других заслуженных людей в общественные наблюдательные комиссии придут формальные правозащитники вроде того же Антона Цветкова?

С Цветковым у меня были очень сложные личные отношения, но должна заметить, что он, будучи председателем нашей комиссии, никогда не мешал работать ни мне, ни другим правозащитникам. Хотя, конечно, такая опасность существует. В нашей московской ОНК числится 40 человек, а по-настоящему работают не больше десяти. Тем не менее, среди тех, кого привел Антон Цветков, были и люди, которые действительно работали и занимались защитой прав заключенных. Я не знаю, по каким причинам они изначально попали в нашу московскую комиссию (в большинстве своем это бывшие сотрудники силовых органов), но столкнувшись с нашей чудовищной уголовно-исправительной системой, некоторые из них прониклись этой проблематикой и вместе с моими коллегами посещали тюрьмы.

Кто именно войдет в новую московскую ОНК, я не знаю. Предполагаю, что там будет много журналистов. Не секрет, что многие из них очень завидуют мне, Еве Меркачевой из «Московского комсомольца» и Елене Масюк из «Новой газеты», которые, будучи членами ОНК, могут обо всем этом писать. Конечно, очень многие журналисты хотят ходить по тюрьмам, потом прибегать в свои редакции и тут же публиковать тексты о том, как, например, бывшему губернатору не дают матрас или не разрешают свидания с женой. Понятно, что подобные истории сделают большой рейтинг любому изданию. С другой стороны, если эти журналисты станут не только писать об ужасах российских тюрем, но и помогать сидящим в них людям – это будет правильно.

Меня поразило то, что в списке кандидатов в ОНК Москвы оказались люди, которые там не должны были оказаться ни в коем случае! Например, Дмитрий Комнов, бывший начальник «Бутырки», фигурант «списка Магнитского», который «прессовал» Сергея Магнитского, тоже подал документы в новый состав ОНК Москвы. Некая неизвестная никому общественная организация выдвинула в ОНК Москвы уволенного с позором из Московской коллегии адвокатов Андрея Стебенева, государственного защитника Светланы Давыдовой, многодетной матери из Смоленска, которую обвинили в госизмене в 2014 году. Стебенев известен тем, что обманул Давыдову, не подав апелляцию на ее арест.

Я очень надеюсь, что Общественная палата не утвердит эти одиозные кандидатуры и эти люди не будут ходить по тюрьмам в качестве правозащитников. Но то, что они осмелились участвовать в выборах в ОНК, говорит о том, что цель государственных структур – скомпрометировать общественный контроль, постепенно сменив состав общественных наблюдательных комиссий и заменив настоящих правозащитников ряжеными.

Андрей Мозжухин

Источник: «Фонд Егора Гайдара»