«Кто тебя пытал-то? Это тебя еще не пытали». 18+

Вышла книга Дмитрия Пчелинцева, осужденного по так называемому «делу «Сети». Он написал ее в тюрьме. Документальное повествование «Стрельба из фейерверка» охватывает период с 2017 по 2020 год, от момента задержания до вынесения приговора — 18 лет лишения свободы.

История Пчелинцева и еще шестерых пензенских ребят, проходящих с ним по делу, сейчас почти забытая, в 2018-м вызвала в обществе шок. Это одно из первых громких «террористических дел» и одно из первых «пыточных», получивших широкую огласку. Тогда во все это не верилось. Ну не укладывалось в голове, что наши органы могут пытать людей и на ровном месте вешать на них тяжкие преступления. Общее мнение было таково: парней жалко, но что-то там наверняка было. Не просто же так.

О том, что было и кто они такие, Пчелинцев пишет очень подробно. Да, действительно, ребята непростые. Все они — из антиавторитарной среды. Анархисты, антифашисты. Это не оппозиция, хотя власть никто из них не любит и не уважает. Просто не принимает в расчет. Не радикалы, хотя физически хорошо подготовлены и могут за себя постоять. А кто же? Идеалисты, нонконформисты. Люди, которые уверены, что могут изменить мир к лучшему, не согласовывая это с начальством и не спрашивая разрешения. С такими взглядами в тюрьму лучше не попадать.

Государство прощает любую подлость, но не прощает людей, которые считают, что могут обойтись без него. Можно быть «за», можно «против», а есть еще вариант — «без». Это как раз про них.

Сейчас, когда у нас перед глазами прошла длинная череда таких дел, слепленных как будто по одному шаблону, когда есть саратовские видео и другие свидетельства, уже нет сомнений, что то, о чем пишет Пчелинцев, правда. Да, пытают, да, фальсифицируют доказательства. А главное — жаловаться некому. Государство само себя не накажет. И никто, от самых бедных до самых богатых, не может быть уверен, что это с ним не случится. Отсутствие вины оправданием не считается.

Я показывал рукопись Пчелинцева разным известным людям. Показал Мите Шагину, Шагин пришел в ужас. Он сказал: «Это как будто меня пытают». Показал Артему Троицкому, он прислал в ответ такое письмо:

«Пчелинцев, сидя за решеткой, создал текст исторического значения. Он хорошо написан, а главное — представляет собой неоспоримый документ, свидетельство невольного очевидца российской репрессивной системы XXI века.

Честный, умный парень попадает в адскую машину, сколоченную из лжи и насилия. Закон, права, справедливость — это все в другой вселенной. А тут — только диктат подлости, цинизма и тупости. Это хуже, чем «Процесс» Кафки; это «Следствие» времен Путина».

Володя Котляров из группы «Порнофильмы» прислал такой отзыв: «Читать все это безумно тяжело, но необходимо. Это Россия-2022, и мы в ней живем».

Сам Пчелинцев относится ко всему этому гораздо спокойнее. Он и описывает весь тот кошмар, который ему пришлось вынести на предварительном следствии, как будто со стороны. Язык не повернется сказать, что он привык и адаптировался. Привыкнуть к такому нельзя. Но, видимо, понял что-то такое, что позволило ему выжить и остаться человеком.

Он и до ареста интересовался эзотерикой, психологией, физикой, а в тюрьме это оказалось спасением. В его книге — названия фильмов, которые он помнит наизусть и может пересказывать целыми эпизодами, имена музыкантов, цитаты из «Гарри Поттера». Все это более реально, чем тот ад, который он пережил.

Об этом книжка — об идеалисте в аду.

…Полный обыск. Стрижка. Душ. Приседания без трусов. Беру матрас, несу в камеру 51, кидаю на нары. Высокий майор с густыми бровями сразу же выводит меня и заводит в соседнюю 52-ю. Мало ли какие еще будут процедуры? Я первый раз в такой ситуации и не знаю, чего ждать.

Через пару минут заходят человек семь сотрудников ФСБ: «Раздевайся». Я настолько не хотел верить в происходящее, что мне было плевать. На воле оставалось полно дел, и голова думала лишь о том, когда это закончится. Я разделся. «Садись», — сказал спецназовец Саня, указывая на лавочку. В одних трусах я сел спиной к стене и убрал руки за спину. Слева от меня был стол, за спиной сложенные к стене нары карцера, справа оперативник со знакомым голосом, а передо мной шестеро фээсбэшников, один из которых поставил на стол черный прибор с двумя длинными проводами (В 2019 году мы выяснили, что это был полевой телефон ТА-57 — Д.П.). Скотчем он замотал мне руки за спиной, ноги смотал между собой и примотал к ножке лавочки. <…> Саня зачистил канцелярским ножом провода.

— Оттопырь большие пальцы.

В голове всплыл видос, где корова идет на бойню.

Я оттопырил. Их обмотали проводами, в рот засунули кляп. Не задавая вопросов, они начали крутить ручку динамо-машинки. От больших пальцев вверх до колен прошел разряд тока.

Боль была такая, как будто ниже колен содрали всю кожу. Я старался не закричать. Страха не было, и меня самого там не было. Но ток напоминал, что реальность именно здесь.

— Ответы «нет», «не знаю», «не помню» — неправильные. Ты меня понял?

— Да, — сказал я. И в течение следующих пятнадцати минут отвечал: нет, не знаю, не помню. Не орать перестало получаться через три-четыре разряда. Марлевый кляп полностью осушил рот. Челюсти автоматически сжимали его с такой силой, что края зубов откололись. Очередное всовывание в сухой рот кляпа порвало уздечку под языком.

Марля пропиталась кровью. Оперативник достал ее из моего рта и спросил:

— Откуда кровь?

— Не знаю.

И последовал удар током. Видимо, потому что ответ «не знаю» — неправильный.

Белые медицинские перчатки создавали впечатление, что эти люди профессионалы. Динамо-машина — тоже.

<…>

— На твоих глазах мы завалим твою жену, а потом прикопаем вас вместе, и никто даже искать вас не станет. Ты, падла, сдохнешь! Сядешь на двадцать лет, а в тридцать сдохнешь от разрыва прямой кишки! Даже в двадцать восемь!

«Сбой в матрице», — подумал я. Мне рассказывали, как меня будут насиловать в тюрьме, как будут умирать мои близкие. Были все основания верить, ведь буквально вчера я был совершенно уверен, что невиновного человека не могут обвинить в терроризме, подкинуть гранаты и так профессионально пытать.

<…>

— Тебя все сдали, пойми. Если не будешь сотрудничать, живой ты нам не нужен.

Кто и в чем меня сдал? Мне нужно сделать вид, что я террорист и подыграть, типа меня было в чем сдавать?

Мысль эта промелькнула незаметно, но чуть позже я убедился, что именно это и требовалось.

По очереди они крутили ручку динамо-машины и били меня в солнечное сплетение кулаками. Спустя 30–40 ударов они сменили тактику, и я понял, для чего меня оставили в трусах — чтобы их снять. Меня швырнули на пол, я разбил колени, скотч впился в щиколотки. Они стали снимать с меня трусы, обсуждая, куда нужно присоединить провода, чтобы я не отключился, но я умолял присоединить их обратно к ногам.

— Ладно, я буду говорить <…>.

— Ты террорист?

— Да, я террорист.

— Хорошо.

Трусы натянули обратно, меня посадили на скамейку. И через пару минут я взял на себя все, даже теракт в питерском метро. Но им это показалось недостаточно реалистичным.

— Дим, ты что, дурак?

Не поверили.

— [Имя] в теме?

— Не трогайте [этого человека].

— Он, кажется, не понял. Позвони ему, — сказал еще один. И меня снова ударили током.

— Почему вы делаете это со мной!?

И снова разряд. Еще минут пятнадцать я отвечал на наводящие вопросы. Мне помогали током. Других реальностей больше не существовало, мне пришлось полностью сосредоточиться на этой.

Когда все шло к концу,

меня предупредили, что если я кому-нибудь расскажу о пытках, меня снова будут пытать. Если не буду им полезен, прикопают в лесу. Если буду отклоняться от плана, крики моей жены вернут меня к нему.

Вернувшись в 51-ю, я сел на скамейку. Самодельный стол, такие же полки, кровать — все приделано к полу и стенам. На полу грязь и следы от тлевших там когда-то окурков. На стенах кусками висят краска и штукатурка, готовые отвалиться. Фиолетовые пятна с белыми и желтыми вкраплениями. Похоже на космос.

Походив по камере, я пытался сообразить, есть ли выход из этого мрака. Икры не работали. Осколки зубов хрустели во рту, как песок. Тошнило. Я подошел к унитазу, и из меня вырвался бордовый поток крови. Во рту остались осколки зубов. Я подумал, что если порвана селезенка, сегодня я умру. И эта мысль принесла облегчение.

Какие у меня варианты? Сесть на двадцать лет? Пережить новые пытки? Допустить насилие над близкими? Сдохнуть в канаве?

Открыв глаза, я понял, что лежу на полу. На руках за спиной застегнуты наручники. Мне сделали укол, бодрствование было мучительным. Я кое-как добрался до кровати и отключился. Спать в наручниках за спиной было наименьшим из неудобств.

Не знаю, сколько времени прошло, было это в тот же день или на следующий, — меня разбудили и повели на дактилоскопию. Я шел и не понимал, день сейчас или ночь.

Подъем по ступенькам был мучительным. Казалось, что, если упаду, ударюсь головой и отключусь, — станет легче.

С черными руками я вернулся в камеру. Меня снова разбудили и куда-то повели. Я сидел в клетке в наручниках. Со мной говорили, но я не понимал ни слова из того, что слышал, и что хуже — из того, что говорил сам. Сколько прошло дней? Три? В камере было холодно, градусов шесть, из дыр в оконной раме шел устойчивый поток ледяного ветра.

Забраться под одеяло не было сил.

Я проснулся от холода. Голова ужасно болела. Болело все тело. Мне в первый раз дали поесть. Отстегнули наручники. Еда была отвратительной. Я думал, это из-за транквилизатора, но оказалось, что так кормят в СИЗО. Весь день пытался решить, что делать дальше. Время тянулось вечно, и с каждой минутой отчаяние нарастало: я никак не мог повлиять на происходящее. Я понял, что мне может помочь только общественная огласка. После отбоя я написал записку, в которой описал все, что произошло, просил обратиться в Комитет против пыток (Вынужден указать здесь, что в 2015 году российский суд признал Комитет против пыток «иностранным агентом». Потому что в России расследовать пытки нельзя — Д.П.) и СМИ, предупредить знакомых, чтобы искали адвокатов.

Утром мне сказали: «К тебе пришли». Внутри все сжалось, но я надеялся, что это адвокат. Меня отвели на сборное отделение, где стоял оперативник. «Одежду на стол», — сказал сотрудник ФСИН. Я стал снимать одежду и увидел, что он тщательно прощупывает и проверяет каждый шов. Фсиновец вынул записку из внутреннего кармана куртки, развернул и стал читать. Я хотел выхватить ее, но был слишком медлителен. Он стоял с другой от меня стороны стола, поэтому шансов не было. Меня скрутили. Записку показали оперу. Он сказал, что заберет ее. «Теперь конец», — решил я.

Первые дни меня водили на разные мероприятия, связанные с моим прибытием: сдавал анализы, говорил с психиатром, фотографировался, татуировки, особые приметы, анкетирование. Был и телесный осмотр. Второй раз он был после того, как у меня отняли записку.

Пришел врач и осмотрел меня с ног до головы, пропустив, однако, пальцы ног и огромное фиолетовое пятно на животе. Не заметить его было нельзя, потому что след был такой, будто в меня попал метеорит. 

Заметил лишь разбитые колени:

— Это откуда?

Справа стоял оперативник. Я повернулся к нему, и в голове всплыл диалог, состоявшийся после истязаний:

— Если спросят, кричал ли ты, скажешь — пел. Понял?

Я кивнул, он дал кляп, чтобы я вытер колени, и продолжил:

— Про колени что скажешь?

— Скажу, молился.

— Молился, — ответил я фельдшеру. Оперативник не без удовлетворения отвел взгляд.

— Когда молился?

— Дня четыре назад.

Такое объяснение всех устроило. И раз жалоб нет, то в журнал телесного осмотра можно не вписывать ничего.

В машине опер сказал: «Ну, судя по записке, ты не собираешься давать правильные показания…» В отделении меня снова посадили в клетку: «У тебя есть выбор, и это твой последний шанс. Сейчас мы или едем в лес, или идем в кабинет, и ты говоришь нам все, что мы хотим услышать».

Лес, конечно, стал бы облегчением, но я ощущал, что он просто пугает. Ток был слишком реален, чтобы захотеть проверять, что будет дальше, и мы пошли в кабинет.

Я сел на стул, меня пристегнули к нему наручниками.

<…>

«В карцере, где меня пытали, осталась кровь, которую они не стерли».

— Где кровь? — Куратор держал мятый листок в левой руке, в правой телефон.

Я знал, что если скажу, где кровь, лишусь последнего шанса доказать, что был там.

Почти перебив меня, он приложил телефон к уху и произнес:

— Лавочка. Две капли.

Положил телефон в карман и сел за стол. Затем обращаясь ко мне:

— Тебя предупреждали, а ты не понял. Что теперь с тобой делать? Это сейчас не получилось передать. А в следующий раз вдруг получится? Как нам быть, Дим?

— Ну я же никому в итоге не сообщил.

— Сообщил бы, висел бы сейчас вниз головой. Но мы люди, а не звери, поэтому ты сидишь сейчас на стуле. Сам подумай, ну сообщишь ты, но кто против ФСБ пойдет? Прокуратура? СК? ВСК? У нас везде свои люди, Дим. И в СИЗО, и в Комитете против пыток. Ты полностью зависишь теперь от нас.

— И что мне нужно делать?

— Рассказывать правду. Будешь в полном раскладе — обещаем тебе особый порядок (Суд, где подсудимый признает вину, доказательства не исследуются и дают 1/3 от максимума. То есть не больше 6,6 года по ч. 1 ст. 205.4 УК — Д.П.).

— Во время пыток вам моя правда не понравилась.

— Кто тебя пытал-то? — сказал опер. — Это тебя еще не пытали. Все только впереди с такими твоими рассуждениями. Ты же нам на хер не нужен, другие о тебе уже все рассказали. Тебе дают шанс. Не пользуешься им — едешь в лес и там остаешься. А правды от тебя добиться легко. Один укол, и ты физически врать не сможешь…

— Давайте укол, — перебил я.

— А потом выплюнешь все внутренности и будешь умолять, чтобы тебя убили.

— Не надо укол.

— Он еще шутит, — сказал куратор. — Ты, похоже, не очень понял, где оказался.

— Один звонок по этому вот телефону, — опер показал на телефон справа от меня, — и [фамилия] появится в этом телевизоре через 15 минут, — он указал на телевизор слева.

— Не трогайте их. Я подпишу все, что нужно, только пообещайте, что с ними все будет в порядке.

— Тогда говори правду.

«Правда» — это то, что им хочется слышать. С правдой у нее мало общего. Моим делом теперь было подыгрывать — играть роль террориста.

— Ладно, буду говорить правду, — я выделил последнее слово интонацией, и они, кажется, заметили это. Им хотелось, чтобы это действительно было правдой, но их устроила бы и «правда». Думаю, они действительно надеялись, что наткнулись на что-то интересное, но пока не знают, на что именно.

Оперативник напечатал что-то на компьютере и сказал:

— Теперь давай с самого начала.

Что я мог рассказать? Что я занимаюсь йогой, музыкой и снимаю фильм? Их даже не очень интересовало, что я работаю в тире. Слишком легально. Тогда что могло их заинтересовать? Я не понимал.

Я стал рассказывать, что в 2015 году занимался страйкболом, ходил в походы. «Чтобы подготовиться к терактам?» — сразу же спросил опер. Я сказал: ясное дело, что нет, но пишите, как считаете нужным. И он записывал:

«…С целью подготовки терактов и свержения действующей власти…» Имен я не называл. Они спрашивали: «Он тоже?»

Я отвечал: «Пишите, что хотите».

— Ты не юли, а то мы быстро тебя усмирим.

— Да, он тоже.

— Рыжий тоже?

— Рыжий тоже.

— С ним по делу еще двое проходят. Они тоже?

— Да, они тоже.

Опер объяснил, что искать их никто не будет, в деле они нужны, чтобы приписать им финансирование организации. «Если их примут, это испортит всю картину и никакого финансирования не получится, — говорил он, — а без них и с особым порядком нормально прокатит».

Потом мне называли и другие имена, но в деле есть только Митя, Илья, Тимофей, Борис и Давид. Кто все эти люди? Я совершенно не хотел, чтобы кого-то задержали и пытали, поэтому не собирался выключать дурака. Митя — чувак из Москвы, Тимофей — это он же, приезжал в Пензу, возможно, даже есть где-то на видео, засветился на фотках со страйкбола. Борис — парень из Москвы, участвовавший в страйкболе, приезжавший в Пензу и засветившийся на видосах для ролика в марте 2015-го. Давид — один из моих близких друзей, даже не из России, тоже бывал в Пензе. Илья — чувак из Москвы, мутит там страйкбол. Я понятия не имею, что они записали, но я так все перемешал, что они сами перестали понимать, где они, кто они и что вообще происходит.

Когда мы закончили, меня вывели на улицу. За забором стоял мой папа, на нем не было лица. Я заранее попросил снять наручники, чтобы не расстраивать близких еще и этим.

— Привет. Все в порядке. Я все решу сам. Адвокат мне не нужен.

— Нет! Адвокат тебе нужен, ты что говоришь-то, — сказал оперативник.

После этого мы пошли в клетку. Туда пришел адвокат.

— Ты признаешь вину? — спросил он.

— А что я могу еще?

— Не признавать.

— Я не могу не признавать, — сказал я и провел большим пальцем по горлу.

— Значит, признавай.

Мы зашли в кабинет следователя. Через пять минут начался допрос.

— Дмитрий уже дал объяснения оперативникам. Я тогда возьму их «рыбу» и печатаем? — спросил следователь.

— Пройдемся по «рыбе» с начала.

— Хорошо, — он начал читать. Сделав паузу, спросил, все ли правильно.

— Не все.

Следователь был удивлен, даже напуган.

Я стал убирать из текста теракты и терроризм, стал менять все местами и запутывать. Все это не очень нравилось следователю, но рядом был адвокат, и он молчал, а мне было чуть спокойнее.

Я понимал, что, скорее всего, меня ждут пытки. Вину я признал. Только в чем? Состава преступления в показаниях не было.

Если не знаете, как выглядит битва за показания, вот вам пример.

На первой странице написано: «…С парнем по прозвищу Рыжий, его имени и фамилии я не знаю». На второй странице: «Рыжий — Максим — был разведчиком». Страница № 3: «Мне известно, что в группу «Восход» входил Шакурский И.А., а также еще два или три мужчины. Их имен, фамилий и кличек я не знаю. Шакурский рассказывал, что в группу входил некий Гриша или Егор». В одном протоколе написано, что я не знаю имен, а потом написаны имена. Такое невозможно объяснить ничем, кроме того, что показания мои сочинял следак, а я их корректировал. Но дальше самое интересное. Помните те имена у оперативников в кабинете?

«Через несколько дней я приехал в Ахунский лес. Рыжий познакомил меня с Тимофеем (он же Борис, он же Давид), тогда на его лице была маска. Также на тренировке присутствовал Илья, он же Митя».

Один человек стал тремя, другой стал двумя другими, в том числе, первым. А этот Илья (из Москвы) также играет роль самого себя на другой странице моих показаний и проводит тренировку по вскидке страйкбольного привода.

Если бы это не было слишком тупо, я бы вообще сказал, что все эти люди — я. Но я решил сказать только, что я Давид (забыл, что Тимофей уже Давид), а те, кого не будут искать — Иванкин, Кульков и их знакомый, — все остальные (Полагаю, что все эти люди, по задумке ФСБ, должны были стать московской ячейкой «Сети» — Д.П.).

Надеюсь, я достаточно вас запутал? Тогда держите вишенку на торт: «Рыжий, Тимофей и Илья в мае 2017 года выехали в Курдистан». Кто считает, что эти показания даны добровольно и правдиво, пусть бросит в себя камень.

После допроса в комнату с клеткой зашел опер.

— Ты говорил про «схрон». Что в нем было из оружия?

Есть видео, где, в том числе, и свидетели достают из окопа ящик с приводами.

— Не «схрон», а окоп на страйкбольном полигоне. Там не было оружия, только приводы, травмат.

— Ну экспертиза решит этот вопрос. А тебе зачтется. <…>

Еще когда мы сидели в кабинете с телефоном и телевизором, мне говорили, что ФСБ может все, и теперь они доказывали мне это.