«Фантазии Следственного комитета безграничны»

В феврале 2019 года Следственный комитет России возбудил дело против журналистки Светланы Прокопьевой. Во время эфира на радиостанции «Эхо Москвы в Пскове» она высказалась о теракте в здании управления ФСБ в Архангельске. По её словам, государство «само воспитало» граждан, которые ему же и противоборствуют. У Прокопьевой неоднократно проводились обыски, в июле она была включена в список экстремистов и террористов Росфинмониторинга по обвинению в оправдании терроризма. Ей грозит до семи лет лишения свободы.

Накануне Прокопьева рассказала «Открытым медиа», что в деле есть два скрытых свидетеля​. Студентки Высшей школы экономики Хатимат Мутаева и Татьяна Колобакина тоже поговорили со Светланой Прокопьевой — об уголовном деле, цензуре и журналистской солидарности.

— Это первый случай, когда вы столкнулись с преследованием за журналистское высказывание?

— Да, это первое дело, ко мне никогда не было никаких исков.

— А внутри вашей редакции тоже не было никакой цензуры?

— Я работала в разных редакциях. В «Псковской губернии», где я была главным редактором, цензуры, конечно, не было. Мы только сверялись с нормами закона до выпуска текста. Те, с кем я сотрудничала на внештатной основе, могли иногда не взять мою тему, потому что она была слишком острой или задевала рекламодателей. В этом случае темы просто уходили в другие СМИ. Опыт работы в «Псковской правде», где я исполняла обязанности главреда в 2013 году, был абсолютно другим. Это областная газета, там сплошная цензура.

— Как к уголовному делу отнеслись ваши коллеги? Ожидали ли вы от них кампанию солидарности и поддержки?

— Ожидала, ведь это касается не только меня, но и их тоже. В любой момент мои коллеги, например, по «Эху Москвы в Пскове» могут стать соучастниками по этому уголовному делу. Они ходят на допросы в качестве свидетелей и, конечно, чувствуют себя сейчас не очень уютно. Наибольшую солидарность проявили коллеги из «Псковской губернии» и «Радио свобода». Да и журналисты всех независимых российских СМИ.

— Вы имеете в виду акцию поддержки с публикацией многими СМИ вашей статьи и отрывка из вашей колонки?

— Не только. В феврале меня тоже сильно поддержали. Многие написали, что против меня началось уголовное дело и прошли обыски. Но тогда нас было поменьше.

— Почему, как вам кажется, акция в вашу поддержку не была такой масштабной, как кампания в поддержку Ивана Голунова?

— Может быть, потому что Иван работает в очень крупном и популярном СМИ. Может быть, потому что Иван москвич, а я нет. Надо спрашивать у коллег, почему его дело приняли ближе к сердцу, чем моё. Тем более, у него было очень подлое дело. Очевидно, что это было преследование за его работу, за расследования, но вменяли ему дикую статью. Доказывать, что ты вообще не связан никак с криминалом — это неудобно, некомфортно и просто противно. Вот меня судят за слова, и я с удовольствием говорю о том, как важна свобода слова в России. Я не отказываюсь от своего текста, и мне не приходится доказывать, что текст не мой, не приходится стыдиться этого текста. Я говорю: да, это мой текст. Я так думаю и имею право так думать. Дело Ивана Голунова в этом плане было гораздо более подлым. Очень здорово, что смогли отбить его сразу.

— Когда вы выступали с этими словами и потом опубликовали расшифровку, вы думали, что на вас могут завести уголовное дело? Или вообще не было таких мыслей?

— Конечно, нет. Никакой нормальный журналист не пишет свои материалы с расчётом на то, что на него заведут уголовное дело. Для этого и вычитываются тексты миллион раз, чтобы проверить: нет ли чего-то не доказанного, нет ли клеветы, нет ли чего-то, что нарушает какой-то закон. Разумеется, мой текст был идеально вычитан, его читала редакция — и в моем тексте нет ничего, за что можно привлечь к уголовной ответственности.

— Вы не знаете, какие эксперты проверяли ваш текст? Известно, что иногда «экспертами» выступают учителя математики или английского, например.

— Все экспертизы сделали давно. Какое образование у «экспертов» Роскомнадзора мне, увы, не известно. Знаю только, что у них опыт работы по 3 и 4 года, это совсем не похоже на серьёзный экспертный опыт. Может, никакие они вообще не учителя, а экспертизу проводили обычные прапорщики. Для следователя экспертизу уже проводили люди с профильным образованием, и там проверка неоднозначная. Её можно трактовать как в мою пользу, так и наоборот. На мой взгляд, там есть некое недоказанное утверждение, которое не аргументируется примером из текста.

— А вы будете проводить свою независимую экспертизу?

— Уже сделаны две независимые экспертизы. Это очень серьёзные научные работы: одна выполнена лингвистами, вторая — это комиссионная экспертиза лингвиста и психолога. И авторы приходят к выводу, что в тексте нет оправдания терроризма ни в лингвистическом, ни в психологическом смыслах.

— Известно, что обвиняемых в терроризме вносят в список террористов и экстремистов Росфинмониторинга. Планируют ли вас туда вносить? Какие ограничения возникнут для вас как для журналистки?

— Меня внесли в этот список давным-давно. Я очень возмущалась, потому что это наказание без вины. Меня лишили моих денег уже сейчас, хотя моя вина не доказана. Более того, в тот момент, когда меня внесли в этот список, я все ещё была в статусе подозреваемой. Это очень неудобно — быть в списке экстремистов.

— После кампании в вашу поддержку, некоторых из поддерживающих, например, Льва Шлосберга, вызвали в СК на допрос. Как думаете, могут ли их, как и вас, сделать обвиняемыми в оправдании терроризма?

— Я думаю, Льва Шлосберга вызывали на допрос по другому поводу. Вряд ли это связано с публикацией отрывка моего текста. Тогда нужно было бы вызывать всех, кто публиковал отрывок. Тем более это была, скажем, самая содержательная часть. Я выбрала именно тот, который считала самым важным. Это цитата о том, как государство общается со своими гражданами. Там нет вообще ничего про терроризм. Мы со Шлосбергом еще не общались, он не рассказывал, как сходил на допрос. Фантазии нашего Следственного комитета безграничны. Это единственное, что я могу сказать.

— Вы рассказывали, что вам пришлось уйти из редакции «Псковской правды» из-за цензуры, но в нынешнем коллективе цензуры нет. Есть ли кто-то из ваших коллег, кто считает, что вы, возможно, где-то перегнули палку в своём высказывании?

— Я работаю внештатным редактором и вокруг меня нет офиса, я утром не хожу куда-то на работу. Не всех сотрудников даже знаю лично. Вообще, все люди думают по-разному, и, возможно, среди сотен сотрудников медиакорпорации «Радио Свобода» есть кто-то, кто считает, что я перегнула палку. Но я таких не встречала.

— Семь месяцев назад вы начинали это дело с адвокатом Татьяной Мартыновой, а теперь его ведёт адвокат «Агоры» Виталий Черкасов. Какие адвокаты сейчас работают с вашим делом? Что думает о перспективе адвокат Черкасов?

— К моему делу присоединились три адвоката защиты — это и Татьяна [Мартынова], которая работала со мной с самого начала, в том числе, и на обыске, которая очень сильно мне помогает, это Виталий [Черкасов] из «Агоры», который присоединился уже после обыска и заведения уголовного дела. И Тумас Мисакян из «Центра защиты прав СМИ». Он направил жалобу в ЕСПЧ по обыску, который проходил у меня дома. Все три адвоката мне очень сильно помогают, никакой смены адвокатов не было и не планируется.

— Как вы считаете, может ли такое уголовное дело по оправданию терроризма буквально за высказанное мнение означать, что статья 205.2 сможет стать очередным репрессивным механизмом давления на журналистов?

— Это уже репрессивный механизм. Он может давить на всех, не только на журналистов. Мы все имеем доступ к интернету, к новым медиа, социальным сетям. Все мы каким-то образом выражаем свою точку зрения на те или иные события, распространяем мнения. В череде уголовных дел, которые заведены после теракта в Архангельске, я единственная журналистка. Все остальные подследственные — просто активисты, которые выступили в своих соцсетях. Моё дело, безусловно, способствует развитию самоцензуры, а это намного опаснее цензуры. Если цензура представляет собой какие-то правила, которые ты осознанно либо соблюдаешь, либо пытаешься как-то обойти, то самоцензура срабатывает непроизвольно. Каждый раз по-разному. И каждый раз ты будешь сам ставить себе рамки: это я скажу, а вот это уже нет. Гораздо проще не сказать вообще ничего, чем сказать что-то, что может закончиться уголовным делом. Это очень неприятное дело, которое отразится на всей российской прессе в целом.